Наконец-то дети уснули. Зашла в детскую - мерное сопение. В спальне муж спит под звук монотонно говорящего телевизора. Завтра опять будет меня уверять, что досмотрел ночной фильм до конца. На кухне в клетке спят два попугайчика, нежно склонив головы друг к другу.
Ну вот, обход квартиры закончен, можно и мне ложиться. Только не уснуть никак. И тогда вспоминаю...

Долгожданный свист под окнами раздался, когда все дела были закончены: наскоро сделаны уроки и наспех убрано в квартире. Сердце заколотилось часто-часто. К окну не подбежала - подлетела. Физиономия счастливая и, наверное, глупейшая, потому что Витька засмеялся, махнул рукой - значит, зайдёт. Опрометью кинулась к зеркалу, схватила расчёску - но разве мою гриву за две минуты расчешешь! А тут уже звонок. Бегу открывать, оставив бесполезные попытки справиться со своими волосами и с собственным волнением.
Витька, как всегда, улыбается, растянув до ушей свои пухлые губы и обнажив красивейший ряд белоснежных зубов ("Как на рекламе - Покупайте зубную пасту!"- злится Ирина). Глаза смеются - бездонные, голубые-голубые.
- Хочу чая! - заявляет с порога.
Счастливая и довольная, воображая себя его будующей женой, которая кормит пришедшего с работы уставшего мужа, подаю ему аппетитную, пышущую жаром глазунью и пол-литровый бокал чаю. Витька нетопливо, размеренно намазывает толстенный слой масла на полбатона и огромными кусками отправляет его в рот. В перерывах между жеванием поучает меня:
- Ты яичницу делаешь неправильно, не умеешь. Сковородку нужно крышкой накрывать, тогда очень вкусно получается. А это - не яичница, (во рту исчезло одно яйцо), это чёрт знает что такое (исчезло другое).
(Я как-то потом попыталась приготовить яичницу по его рецепту - такая гадость получилась!)
Я хохочу. Смотрю на него и замираю от счастья. Знаю, что сегодня он целый вечер будет со мной, будет мне петь под гитару, рассказывать несметное количество глупейших анекдотов, потом мы пойдём гулять, будем бродить долго-долго, и иногда он будет держать мою руку в своей.
Наконец, чай допит, батон съеден, рассказаны последние новости, и у меня уже нет сил смеяться над его неистощимым юмором. Мне так легко, я будто летаю, и сердце моё переполнено нежностью и любовью к этому человеку.
И вот именно в тот момент, когда я нахожусь на седьмом небе и счастью моему нет конца, он изящным театральным жестом достаёт из кармана пиджака какую-то бумажку и протягивает мне. И по мере того, как я вчитываюсь в написанное и до меня доходит его смысл, блаженная улыбка покидает моё лицо, и я брякаюсь с "седьмого неба" прямо на грешную землю, да ещё, кажется, на асфальт.
"Явиться... такого-то мая... военкомат...для прохождения действительной службы..." Буквы прыгали, сливались, превращались в одно страшное слово - повестка, которое уплывало, тонуло в моих глазах, полных слёз.
- Ты ... чего? - в голосе удивление.
Он хотел насладиться эффектом, произведённым бумажкой, но такой реакции не ожидал никак. Я стояла мёртвая. Что в лице не было ни кровинки, что кривились в подобии улыбки дрожащие губы, что влажным стал остановившийся взгляд, а пальцы не могли остановиться, касаясь страшного листка, - это всё ерунда. Я стояла мёртвая.
Всё, всё я понимала. И что армия - это почётный долг каждого мужчины, и что два года пролетят незаметно, и что всё забудется и будут новые встречи... Но я всё понимала: никогда больше не раздастся под окном свист, который мне дороже самой прекрасной музыки; не будет больше изнуряющих душу вечеров ожидания, в конце которых - как подарок, как счастье - телефонный звонок, и прочь все тревоги. Не будет ласковых и тёплых губ, таких мягких, словно пух, таких осторожных, таких нежных. И такого глубокого - насквозь - взгляда. И безумной тревоги за него, и мучительной ревности, и горячих споров, и мелких ссор, - ничего не будет. И не смогу я завоевать его, приручить, не смогу отнять у тех, других, с которыми он уходит, но поздно вечером всё равно звонит мне. И не узнаю я - кто же я для него, кто? Одна из многих или одна-единственная? Зачем, уходя надолго, уходя к другим, лучшим, которые и красивее и податливее, он возвращался ко мне, и тогда радость входила в мой дом. И этого больше не будет.
- Ты как на похоронах, - криво усмехнулся он. Кажется, ему тоже стало не до смеха.
А я, действительно, хоронила... хранила, прятала в свои воспоминания его голос, его глаза, его взгляд, его руки, его жесты. Что-то оборвалось во мне. Я чувствовала ... нет, я просто знала, что этого уже никогда не будет.
Не помню, как я прожила эти несколько дней... я уже и не жила. Я ходила в глубоком-глубоком сне. И всё ждала, ждала, когда же он придёт и скажет мне главные, самые прекрасные слова, которые не были сказаны ни им, ни мною. Но он не приходил. И тогда я решилась...
Помню, была суббота. Вечером во Дворце Культуры, как обычно, танцы. Я пошла туда с одной-единственной целью - увидеть его. "Наверное, он будет там, - думала я, - чтобы всех увидеть, со всеми попрощаться." Я искала его глазами по всему залу. Я не сводила глаз с дверей, где он мог появиться в любую минуту, я вся была - ожидание. Но он не пришёл. Домой я вернулась угрюмая и подавленная.
- А к тебе Витька приходил, - сказала мама.
Я готова была расплакаться. Я хотеля растерзать себя за то, что меня не было дома. Ведь он приходил, ко мне приходил!
- Он уезжает завтра в шесть утра, - продолжала мама.- Проститься приходил. Прощение просил за всё. Говорит:"Не поминайте лихом."
У него было за что просить прощения. Мои поздние появления домой - это он; мой первый бокал вина - это он; мои слёзы, моя ревность, моё бессилие - это всё он. Поэтому и вздохнули мои родители спокойнее - ведь мне экзамены сдавать, сначала выпускные, а потом вступительные в университет. Но особенно радовалась его отъезду Ирина. "Не понимаю, почему все отличницы обязательно в шпану влюбляются," - говорила она при Витьке. Впрочем, антипатия была взаимной.
…Он приходил прощаться, а меня не было. Остались несказанными самые главные слова.
И тогда я решилась...
... Будильник зазвенел в 4 утра. Я вскочила быстро, ещё не полностью соображая со сна, но твёрдо зная, что я решилась и пойду сейчас его провожать. Никто меня не звал, никто не ждал. Но я хотела пойти, и я пошла. На улице было тихо-тихо, висели серые сумерки, собиралось рассветать. Безлюдно. "Если встречу мужчину по дороге, значит, Витька хочет, чтобы я пришла, и ждёт меня," - загадала я про себя. Идти нужно было через школьный стадион, но пройти там практически было невозможно - вода от растаявшего недавно снега стояла чуть ли не по колено. Я вздохнула, взглянула на свои не слишком высокие сапожки и ... пошла. Отчаянно борясь с первой неожиданной преградой в виде талой воды, проклиная всё на свете, я шла вперёд. Когда дошла до середины поля и поняла, что делаю глупость, отступать уже було поздно, ноги всё равно промокли. И тут я увидела, что по тротуару возле домов идут две женщины и мальчик. Я вздрогнула, я не хотела смотреть в их сторону, я искала глазами хоть какого-нибудь мужчину, чтобы убедить себя, чтобы подтвердилось, что Витька ждёт меня и хочет, чтобы я пришла. Но было ещё слишком рано, и по тратуару возле домов шли только две женщины и мальчик.
"Но ведь мальчик - это тоже мужчина, только маленький. Значит, Витька немного, но всё же ждёт; он не надеется, что я приду, он же не знает, что я решила прийти, но всё же он немножечко ждёт меня. Да, да, конечно, он бы хотел, чтобы я пришла!"
Я смело дотопала до конца поля и очутилась на сухой земле. Мне стало совсем легко от того, что он ждёт. А ещё было страшновато: как встретит? Что скажет?
Огромная площадь возле Дворца Культуры, куда должны были подходить призывники, была пуста, но за огромными двухметровыми стёклами здания были видны группки людей. Бешено заколотилось сердце - вдруг он уже там? Прошла внутрь, искала его глазами. Его ещё не было. Те, кто пришёл, разговаривали тихо. Было тоскливо, как на вокзале; ожидание, неизвестность и страх разлуки давили на всех. Я встала неподалёку от двери. Мне было очень одиноко и очень стыдно, что я пришла сюда сама, одна, что меня никто не звал. Мне казалось, что все знают об этом и осуждают меня. Но никто не обращал на меня внимания, и я успокоилась. Я ждала долго, около часа. Народу собралось уже очень много, стало шумно, компании были большие и весёлые, с гитарами, с гармошками. Кто-то весело переговаривался, кто-то серьёзно, где-то плакали, многие мамы украдкой вытирали глаза носовым платочком, царило натянутое веселье.
Вдруг я увидела его и вздрогнула от неожиданности, хотя только его и ожидала. Он шёл спокойный, в окружении большой толпы друзей и родственников. Парни громко смеялись, пели, звенела гитара. Тут были и девчонки - разве мог он без них обойтись?! Двоих я знала - одна Людка, его бывшая одноклассница, с которой он сидел восемь лет за одной партой, верная его подруга и телохранительница; вторая - Надя, сестра его друга, очевидно, страшно в Витьку влюблённая, потому что лицо её было красным и опухшим от слёз, будто она проревела всю ночь. Появление второй здесь меня озадачило. "И эта тоже!" - с горечью подумала я. Но пора было выходить. Я набрала в себя побольше воздуху и пошла им навстречу.
Он увидел меня и смотрел, как я подходила, продолжая двигаться неторопливо и спокойно.
- Здравствуй, - сказала я.
- Здравствуй, - ответил он. - Ты пришла меня провожать?
- Да. - в кругу его друзей одобрительно, уважительно зарокотали. Многие из них видели меня раньше, знали, что я "не из их круга", и поэтому смотрели на меня удивлённо и чуть восторженно. "Хорошему изумруду нужна хорошая оправа," - говорил Витька. Сам он себя хорошей оправой не считал.
Немного постояли молча, слушая и не слыша разговоры парней и девчонок, глядя друг на друга. Людка пыталась ему что-то сказать, дёргала за рукав, но он даже не повернул головы. А нам сказать друг другу было нечего. Говорить нужно было раньше, не здесь.
Объявили построение. Все забегали, засуетились, поднялась страшная суматоха. Призывники подхватили свои поклажи и двинулись внутрь здания Дворца, строиться в eго длинном коридоре. Все провожающие прильнули к стёклам. Как-то так оказалось, что я встла как раз напротив него, за спиной его матери, и он переводил глаза с неё на меня. Какой-то мужчина - его дядька, что ли? или отчим? - увидел, что он ищет глазами меня, а я едва выглядываю в скудное пространство между головами, засуетился, стал всех раздвигать, высвобождая мне место.
- Не надо, не надо, ничего не надо! - испуганно вдруг заговорила Витькина мать. Я оторопела - почему "не надо"?? Что эта женщина, которую я вижу первый раз в жизни (а она меня) имеет против меня? Стало обидно очень, но обиду отогнала, подумала, что потом разберусь, в чём тут причина, а сейчас это не важно. Важно просто смотреть на него и запоминать всё-всё.
Держали их там долго, делали перекличку, потом рассказывали что-то, объясняли - нам не было слышно. Разбили на группы человек по тридцать, и группами стали выводить к подъехавшим автобусам. Толпа провожающих хлынула за ними, гомон, крик, плач! Все хотели сказать друг другу что-то важное. Я не побежала вслед за всеми в этой толпе, а стояла чуть поодаль и наблюдала, как мальчишки рассаживались в автобусы, как провожающие пристраивались удобнее к окнам, чтобы видно было своих. Подошла чуть позже. Витька занял довольно удобную позицию - стоял у заднего стекла, ему было хорошо всех нас видно, а нам - его. Его мама плакала, подрагивали плечи, и тот же мужчина обнимал её и утешал. Надя рыдала так громко, в голос, что было просто жутко. Людка плакала и постоянно приподнимала очки, чтобы вытереть слёзы. Я чувствовала, что вот-вот тоже зареву. И тут он увидел меня.
- Не смей плакать, - сказал он. Я не слышала звука его голоса, но я точно знала, что он сказал именно это. - Пусть они плачут, - он указал на Людку и Надю, - а ты не смей.
Автобус тронулся.